С 15–25 января началось сидение в Бутырке. Пробыв в карантине, мы были переведены в 14-й коридор, – я, о. Алексий и о. Новочадов, протодиакон, – вместе, а епископа Митрофана поместили в соседней камере также с окнами на солнечной стороне. В камере № 66 помещалось четырнадцать человек, все в возрасте 25–50 лет, разной национальности: русские, финляндцы, евреи и среди них <…> поляки, перебежчики. Все подсудимые без приговора. Наша группа без приговора привезена была из Ростова и не знала своего будущего. Наконец, в камеру пришел прокурор Катаньян по делу пяти финнов, обвиненных в политическом убийстве. Этим случаем воспользовался и я, и спросил прокурора, когда же нас на допрос. Он ответил: «Вы сидите по церковному делу, и вас могут не вызывать. Приговор недели через две получите… Вы сидите по делу обновленцев…» Тогда я спросил: «Можно ли надеяться, что разрешат нам служить в камере пасху?..» Он сказал своему секретарю в буденовке: «Запишите этот вопрос. Надо подумать…» Ответа не последовало и в дальнейшем.
В околотке шла каждый день литургия. Служил митрополит <Серафим> Чичагов. Просфоры доставал каждый день и вино. Евреи, бывшие в околотке, очарованы были митрополитом Чичаговым и его обхождением. В 1–2 часа дня была общая прогулка всего четырнадцатого коридора, во время которой мы знакомились с духовенством. Здесь, на четырнадцатом коридоре, сидели архиепископы: Тверской Петр, Вятский Павел, Саратовский Вукол, Волоколамский Герман, Терский Серафим (Александров), архиепископ <Митрофан> Гринев, Николай Петроградский, митрополит <Серафим> Чичагов, архиепископ Андрей (Ухтомский), князь, проповедник социализма на религиозной основе. Общий труд, по собственному желанию, как это было в Соловецком монастыре. Никакого вознаграждения, общий стол, одинаковая одежда, начиная с настоятеля. Каждый имел свой самовар. Но программа Ухтомского была лишь предметом разговора со следователем. Дальше не пошла.
Утро началось с проверки. Давали кипяток… В полдень – обед, обыкновенно суп селедочный, в пять часов вечера каша пшеничная и чай. Затем песни, разговоры. Пасха была ранняя. Первый день ее был отмечен. Двери настежь… были открыты и не запирались. Утром приходили из других камер и христосовались. Пришел в нашу камеру епископ Волоколамского монастыря Герман, вызвал меня и протодиакона Новочадова, поставил нас посередине коридора и сказал: «Будем петь «Да воскреснет Бог!..» Мимо нас проходил с ключами надзиратель, улыбался и покачивал головою, дескать, – пойте… пойте…» Сам епископ пел тенором, я – вторым, протодиакон – басом. Оглушен был пением, – «Да воскреснет Бог…», «Тако да погибнут грешницы от лица Божия…» Все камеры вышли к дверям, и смотрели, и слушали нас, пока мы не закончили: «…И тако возопиим: Христос воскресе из мертвых!..» Мы трое были произведены в героев бутырской тюрьмы, – освятили ее пасхальным песнопением. И все это благодаря душевному епископу Герману и надзирателю. Помяни их, Господи, во царствии Твоем!.. И в тюрьме есть верующие! В тот же день мы, священники, получили передачи: булочки, бумагу для писем и по три яйца крашеные, от первой жены Максима Горького, – раздавала на коридоре сама. А затем принесли корзину яиц от рабочих Москвы для верующих четырнадцатого коридора и раздали, помня древних русских князей и царей, а также купцов и богатых людей, раздававших милостыню по тюрьмам в день Пасхи. В этот же день получили запасные дары и скромно приобщились я и о. Алексий, в коридоре, где окна выходили на закрытую церковь Сергия Радонежского.
В марте произошло событие, нарушившее жизнь четырнадцатого коридора. Кто-то узнал, что произошла покража в каптерке и по этому случаю объявляется голодовка всей тюрьмы. Протесты должны выражать сами арестанты и особым образом. Они должны подходить к открытым окнам и кричать: «Прокурора!.. Прокурора!..» И так целый день. Была ли кража, или ее не было, – неизвестно. Но горы каши валялись перед окнами камеры. Арестанты реагировали по-своему. Отец Алексий решил присоединиться к голодовке, объявленной камерой. Я же решил спросить совета у епископа Петра Тверского. Тот дал отрицательный ответ: «Это не наше средство… Мы не видели ничего… Мы – заключенные… Будем воздержаны от голодовки…» К нам присоединились евреи. Утром раздали пайки хлеба, согласившиеся голодать его не брали. Я взял свой паек. Целый день кричали «прокурора», на ночь замолкли. А утром прекратили голодовку. За это или по другому делу надзиратель нашего четырнадцатого коридора Павел Соколов через три месяца оказался в Соловках.
Наша камера оказалась раскассированная. Я и отец Алексий оказались в тринадцатом коридоре, в общей камере на 75 человек. Здесь же был уже архиепископ Новониколаевский Софроний (Арефьев). Здесь же находился священник московской церкви, взятый за изъятие ценностей, страшно тосковавший, вспоминавший домашнюю обстановку, кофе, чай, белый хлеб. Услышав, что в тринадцатом коридоре, в соседней камере находится группа духовенства, я попросил дежурного по коридору перевести меня туда под предлогом – «к своим землякам». Просьба была уважена, и я был переведен. Там оказались: настоятель Донского монастыря архимандрит Алексий, впоследствии архиепископ Новониколаевский и Якутский, архиепископ Киевский Димитрий, священник о. Василий Славучевский, владевший приятным первым тенором.
Я оказался недостающим для трио вторым тенором. Бас был готовым, – о. архимандрит Алексий, который обрадовался моему приходу. В субботу староста камеры нашей, уголовный преступник Цыган, заявил: «Так как с нами сидит духовенство, епископы и прочие, то я считаю нужным воспретить матерщину и прочую брань, и сквернословие из уважения к ним… А ты, Васька, – чтобы я не слышал в камере нашей жалоб на покражу мыла и прочего!..» Васька, мелкий уголовник, дал свое согласие, затем обратился к епископу с вопросом: «Желаете сегодня и завтра совершить службу, то я дам согласие своей камеры…» Архимандрит Донского монастыря выразил свое удовольствие, и здесь перераспределил обязанности: архиепископ Димитрий Киевский за священника, остальные – хористы и чтецы. Архимандрит – за регента. Остальные в камере обязались поддерживать порядок. Мы, хористы, согласились петь нотное: «Блажен муж», «свете тихий…» Архимандрит солировал: «Блажен муж… блажени вси…», «Ныне отпущаеши…» Дворецкого, «Хвалите имя Господне…» Архангельского. Впечатление в камере – сильное. Голоса прекрасные оказались и среди духовенства. Внимал и надзиратель, по временам через окошечко дверное приговаривал нам, поющим: «Потише…»
Так и здесь, на тринадцатом коридоре в Бутырке, освятили мы свершением богослужения тюремное помещение. И здесь нашлись верующие и среди заключенных уголовников и среди надзирателей – сочувствующие. Все объединились в молитве воскресшему Спасителю и Богу, в молитве и прославлении Его. Господь возглаголил в сердце Цыгана, и в особенности о. архимандрита Алексия, и, как последнее слово, в надзирателе. Слава Богу за все!
Переселение наше на 13-й коридор продолжалось недолго, всего мы пробыли в Бутырках неполных три месяца, кончая первым мая. В бытность, посещая околоток, мы встречали и профессора богословия, архиепископа Алексия (Богдашевского), минутные встречи; епископа Андрея (Ухтомского), отколовшегося от православия и много изрыгнувшего на старую Церковь нехорошего, окончившего свое бытие в далекой ссылке, примкнувшего к старообрядцам. Здесь я встречался с епископом Феодором из Донского монастыря, за арестом Патриарха Тихона ставившего епископов в Москве для православной церкви. Ездил к нему священник Алексий Шишкин, но безрезультатно, ездил в Москву, но епископ Феодор был изъят. А Киев отказался рукополагать. В Киеве был изъят митрополит Михаил. На вокзале сопровождавшие его уговаривали дать обещание остаться за штатом, не вмешиваться в церковные распри, но митрополит отказался от заштата. Пробил второй звонок поезду. Сопровождавшие заметили ему: «Владыко, еще не поздно, дайте слово не вмешиваться, не касаться разделения церквей, откажитесь от самостоятельности, и арест будет отменен…» «Не могу снять с себя Экзарха Украины, не согласен с делением Церкви…» Ударил третий звонок, и митрополит Михаил шагнул в вагон на Ташкент. Приехав в Ташкент, остановился он на квартире протоиерея о. Михаила Андреева, который и рассказывал эту историю нам лично. В бытность мою подневольного жительства в Ташкентской епархии при благословенном митрополите Никандре, один год при внутренней тюрьме Лубянке–2 находившемся, а потом занявшем Ташкентскую епархию…
Приближалось время покинуть Бутырку. Приговор нашей группе ростовской объявлен: три года. Сидение в тюрьме не засчитывается. Срок начинается со дня объявления приговора, то есть с 30-го марта. Поэтому расскажу о дальнейшей судьбе моих замечательных людей, с которыми Господь познакомил. В особенности об архиепископе Киевском Димитрии (Вербитском), замечательной задушевности и тяжких испытаний человеке. Он после нас был, кажется, в Казахстане, в ссылке, вместе со священником о. Василием Славучевским на два года. Они были избавлены от работ принудительных. Поддержку имели от киевлян. По окончании срока возвратились на родину. Владыка занял Михайловский Златоверховский монастырь. Верующие встретили радушно, и в первую Пасху поднесли ему комплект белья. Владыка поблагодарил, но возвращая обратно, сказал подносившим: «Все, вами поднесенное, я от вас направляю в Соловецкий лагерь. Там больше нуждается сосланное духовенство. Смотрите, исполните мою просьбу. Прошу вас об этом…» Подносившие миряне, конечно, исполнили его просьбу. Когда я возвратился из Соловков и был принят Греческой общиной, то узнал, что владыка Димитрий испытывает нужду в чае, а у нас его было много. И я послал почтой один фунт чая, прося уделить одну четвертую фунта о. Василию Славучевскому, помня нашу дружбу по тринадцатому коридору.
http://www.pravmir.ru/tyuremnaya-pasxa/ |
